История - Александра Львовна Толстая

После Октябрьской революции 1917 г. Александра Львовна Толстая не захотела примириться с новой властью, которая жестоко преследовала инакомыслящих. Будучи страстной правозащитницей, Александра Львовна не могла молчать и открыто выступала против насилия.

В 1920 году была арестована ВЧК, была подсудимой по делу «Тактического центра» в Верховном революционном трибунале. На суде заявила, что она лишь ставила самовар для участников совещаний организации, проходивших в её квартире. Была приговорена к трём годам заключения, которое отбывала в лагере Новоспасского монастыря. Благодаря ходатайству крестьян Ясной Поляны, её освободили досрочно в 1921 году, Александра Львовна вернулась в родную усадьбу, а после соответствующего декрета ВЦИК стала хранителем музея. Организовала в Ясной Поляне культурно-просветительный центр, открыла школу, больницу, аптеку.

В 1924 году в прессе стали появляться клеветнические статьи об Александре Львовне, в которых она обвинялась в неправильном ведении дел. В 1929 году покинула Советский Союз, уехав в Японию, затем в США.

За границей Александра Львовна выступала с лекциями об отце во многих университетах. В 1939 году организовала и возглавила занимавшийся помощью русским беженцам Толстовский фонд, филиалы которого сейчас находятся во многих странах.

В 1941 году Александра Львовна приняла гражданство США.

В последующие годы она помогла многим русским эмигрантам, в частности Владимиру Набокову, обосноваться в США, что, впрочем, не помешало ему в 1942 году обрушиться с критикой на Александру Львовну во вновь открытом нью-йоркском «Новом журнале», в результате чего публикация романа Александры Львовны Толстой «Предрассветный туман» была прервана.

В Советском Союзе Александру Львовну убрали из всех фотоснимков и кинохроник, её имя не упоминалось в примечаниях и мемуарах, экскурсионных рассказах и музейных экспозициях.

Александра Львовна скончалась 26 сентября 1979 года в Валли-Коттедж (штат Нью-Йорк) в возрасте 95-ти лет.

Толстые. Большая династия - 6 серия "Александра Львовна"

В серии пойдет повествование о двеннадцатом ребенке в семье Льва Николаевича, его младшей дочери, Александре Львовне Толстой. В ночь ее рождения Лев Толстой впервые решил уйти из Ясной Поляны, но вспомнил, что Софья Андреевна рожает, и вернулся с полдороги. В 17 лет Саша стала доверенным лицом, секретарем и ближайшим другом своего отца: переписывала его рукописи, выхаживала его, лежавшего в тифе, писала под его диктовку. Она была с ним до конца: 20 ноября 1910 года на станции Астапово она закрыла ему глаза. Ей было 26, и она была одной из лучших наездниц России. Через 4 года она уйдет сестрой милосердия на фронт и пройдет всю первую мировую, дослужившись до полковника медицинской службы. В 36 лет ее арестуют, и она будет сидеть в первом советском лагере, устроенном в Новоспасском мужском монастыре. Выйдет оттуда комиссаром Ясной Поляны, будет строить школу для крестьянских детей, восстанавливать усадьбу, противостоять антирелигиозной пропаганде. В 45 лет навсегда уедет из России, а в 57 лет в Америке начнет главное дело своей жизни -- Толстовский фонд.

Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №9, 2007

Александра Львовна Толстая. Нестандартная дочь

http://www.intelros.ru/2007/09/04/aleksandra_lvovna_tolstaja_nestandartnaja_doch.html

Младшая дочь Льва Толстого прожила долгую, славную, успешную жизнь и скончалась в 1979 году в возрасте 95 лет. Она сделала все, что было в ее силах, для посрамления советской власти. И та отвечала ей сторицей: любимую дочь великого писателя, ту самую, которая перепечатывала его рукописи, была его собеседником и доверенным лицом, которой были оставлены наследственные права на все рукописи, ту единственную, кого он взял с собою, бежав из Ясной Поляны, — ее объявили несуществующей. Из всех фотоснимков и кинохроник, примечаний и мемуаров, экскурсионных рассказов и музейных экспозиций ее вырезали, вымарывали и вытравливали. Она им из-за океана — словом, они ей из СССР — зловещим молчанием. И так в течение 70 лет. Не было никакой Александры Толстой.

А она еще как была — деловитая, собранная, целеустремленная, верная отцовскому имени и идеалам, жизнь положившая на общественное служение. Поддержать утративших надежду -первая. Устроить на работу перебежчиков и невозвращенцев, накормить, помочь с бумагами — первая. Обратиться по радио к советским солдатам с призывом одуматься и не давить танками братьев-венгров — первая, в прямом эфире, с митинга в Мэдисон-сквер-гарден.

В 1939 году, как только на финской стороне стали появляться пленные красноармейцы, Александра Львовна объявила о создании Толстовского фонда.

Добавим к ее собственному рассказу то, о чем она из скромности умалчивает: за годы Первой мировой Толстая как сестра милосердия была награждена тремя Георгиевскими медалями за личное мужество.

Большевики арестовывали ее пять раз. Но не это подкосило ее, она и в заключении оставалась верна себе. В интервью она рассказывает об истинных причинах эмиграции.

Толстовский фонд (существующий и по сей день) помог десяткам тысяч соотечественников. Александра Львовна умела поставить дело: фонд поддерживали состоятельные и именитые люди — композитор Сергей Рахманинов, общественная деятельница графиня Софья Панина, историк Михаил Ростовцев.

Предлагаемое интервью было записано в 1965 году историком Алексеем Малышевым, собиравшим свидетельства о 1917 годе для программ «Радио Свобода». Полностью публикуется впервые.

Интервью Ивана Толстого с Александрой Львовной

— Александра Львовна, когда вы начали интересоваться политической жизнью России, когда сами начали как-то в ней участвовать?

— Пока отец был жив, я интересовалась постольку, поскольку он касался этих материй в своих писаниях. А он, как известно, много писал о положении рабочих, выступал за конституцию для России. И горевал о нищенской жизни крестьян. Но, не одобряя царского режима, отсутствия свобод, он очень боялся революции и отрицательно относился к социализму.

— Почему он боялся революции?

— Он говорил, что царское правительство держит власть насилием и жестокостью, а новая власть будет в этом смысле еще хуже. Он это предвидел. Затем, он говорил, что нельзя строить что-либо неумелыми, грязными руками. Он считал, что социалистические руки — грязные. Особенно он ненавидел террористов, убийства. Это было ему противно.

— Где вас застала зима 1916-1917 годов, другими словами, те месяцы или недели, которые предшествовали Февральской революции?

— Я была на фронте, там меня и застала Февральская революция. Я руководила отрядом.

— Что это был за отряд?

— Мы перевозили раненых и больных с фронта в тыл. У меня были шесть врачей, сестры, команда из солдат.

— Так это был полевой госпиталь?

— Нет, не полевой госпиталь, это был такой передвижной, летучий отряд.

— Как долго вы были на фронте?

— Я в самом начале войны ушла на фронт. Работала в санитарном поезде, потом на Кавказском фронте, в Турции, оттуда перешла на Западный фронт и вот тут как раз и узнала о революции. Помню такую сцену. Я была больна, заражение крови, лежала в больнице. Вошел доктор, очень грустный, и говорит: «Вы знаете, что князь Михаил Александрович отказался от престола?» Я на него посмотрела и говорю: «Пропала Россия!» И он мне ответил: «Пропала Россия!» — и вышел из комнаты. А потом началось брожение, неподчинение, в отряде стало очень трудно работать. Особенно когда близилось уже дело к большевистской революции.

— У вас в памяти не остались разговоры с солдатами непосредственно после Февральской революции? Как они ее восприняли?

— Как же, еще бы! Это было так тяжело. Солдаты ничего не понимали. Ведь каждую минуту выскакивали какие-то ораторы, говорили речи. Сначала коммунисты, потом против коммунистов. И солдаты совершенно не могли разобраться, кто к чему призывает. Помню, однажды в мою палатку ворвался солдат с площадной руганью. А мы просто сидели и пили чай — заведующая хозяйством, заведующая транспортом — и все очень перепугались. Я этого солдата знала, он был контуженный, я к нему подошла, положила руку ему на плечо, говорю: «Знаешь что, я к тебе приду в землянку, мы поговорим». И вот тут случилось невероятное: он, как ребенок, зарыдал у меня на плече. «Скажите, — говорит, — мне, где правда, где правда? Они (то есть большевики) говорят, что вы во всем виноваты, что вы буржуи. А я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь, скажите мне, где правда?» Что ответишь на такой вопрос? Просто мучительно было смотреть на этих полуграмотных людей, которые не знали, что с ними завтра будет, и боялись.

Когда я вернулась из больницы, солдаты меня встретили очень радушно — принялись качать. А потом, когда уезжала в Москву, было собрание. Они меня очень благодарили за то, что все у нас в отряде было в порядке: лошади сыты, продовольствия много. Мы вообще жили дружно. Под конец собрания председатель отрядного комитета сказал от избытка чувств: «Я предлагаю почтить память Александры Львовны вставанием». Все встали, было очень торжественно.

И только я уехала, был отдан приказ о моем аресте. Но я уже была в поезде. Вагон был до отказа набит людьми и вещами. Пассажиры начали вышвыривать вещи друг друга, одного офицерика чуть не выбросили вслед за багажом, настроение было совершенно ужасное. Я уже тогда не верила, что из этого выйдет что-то хорошее.

— Когда вы заметили, что на фронте начала распространяться большевистская пропаганда?

— Пропаганда шла отчаянная везде, по всему фронту. Митинги непрекращающиеся. И эта пропаганда, конечно, достигала своей цели. Что неудивительно: солдаты сидели месяцами в окопах, устали, оголодали. И тут им говорят: «Идите домой, земля будет ваша, фабрики будут ваши, жизнь начинается другая».

— У вас лично не было конфликтов с солдатами?

— Был такой случай в поезде. Я не знала, что будет. Вошел какой-то тип, очень агрессивный, сел рядом со мной, толкнул. Я подвинулась, ничего не сказала. Потом он захотел ноги положить мне на колени. Я опять отстранилась и опять ничего не сказала. Вокруг солдаты, тоже очень возбужденные. Наконец я говорю: «Вот что, братцы, кто хочет курить, у меня папиросы есть». Я раздала эти папиросы, потом чай. Один солдатик принес кипятку, у меня был сахар. И этот, злой, стал уже подобрее. Мы разговорились. Кончилось тем, что, когда мы приехали в Москву, я знала, кто на ком женат, сколько у кого детей, все решительно про их жизнь, про отца, про мать, про дом, все знала. Может быть, это был единственный раз, когда табак послужил людям на пользу. В сущности, ведь злобы не было. Все это было наносное, результат пропаганды. Им обещали все, что хотите: и фабрики, и заводы, и землю. А они очень хотели уйти из окопов как можно скорее — это и сыграло главную роль, а вовсе не революционные идеи, солдатам абсолютно не понятные.

— Как менялось отношение солдат к вам, когда они узнавали, что вы дочь Льва Толстого?

— Они, к сожалению, знали о Льве Толстом крайне мало. Очень немногие слышали это имя. Среди тех, кто знал, конечно, отношение было очень почтительное. А в вагоне я сама их сумела так доброжелательно настроить. Но, знаете, не потому, что я какой-то особенный человек, а именно потому, что отец меня научил любить простой народ, понимать его психологию. И вот эту любовь они почувствовали. Только этим я спасалась.

— Когда вы покинули фронт и по каким причинам?

— Когда уже невозможно было оставаться, меня бы убили. И работать стало невозможно. У меня в отряде доктор, сестра и еще несколько человек были коммунистами. И они так всех перебаламутили, так настроили солдат, что отряд пришлось распустить.

— Вы приехали в Москву летом семнадцатого года?

— Да, там все было разгромлено. У меня не было ничего, только то, что на мне. Надо было работать. И я очень долго жила за счет пасеки в Ясной Поляне, возила кадушки по пятьдесят фунтов в Москву, продавала мед. Вскоре организовалось Общество изучения Толстого, которое было создано рядом ученых — Цявловским, Грузинским, академиком Шахматовым, — а я стала его председателем. Мы принялись разбирать рукописи Толстого. С этого началась подготовка первого полного собрания сочинений — вышло больше девяноста томов, туда вошли все тексты, дневники, письма, все варианты «Войны и мира». Купить я его не могла: во-первых, тираж был очень маленький, а во-вторых, денег у меня не было никаких. Любопытно, что единственный человек, имевший отношение к этому собранию, чье имя в нем ни разу не упоминается, — это я. Так же и в книге воспоминаний моего брата Сергея, которую издали в Москве после его смерти, нет моего имени. Мне здесь, в Америке, предлагали написать предисловие к ее американскому изданию, я отказалась. Меня же не существовало.

— Работой над рукописями отца вы занимались в 1917 году?

— Да, мы работали в Румянцевском музее, где хранились эти рукописи. Музей не отапливался, мы сидели в шубах, валенках, перчатках. Профессора, как сейчас помню, приносили с собой кто чай из какой-то травы, кто морковку. И рассуждали о том, что морковь очень полезная, очень питательная. Ели мы тогда картошку на постном масле. И еще слава Богу, если на постном масле, а то бывало и на касторовом, и на рыбьем жире, это довольно противно. Моя квартира тоже не отапливалась, спала я под полушубком. Было тяжело.

Но сейчас, вспоминая то время, я не думаю о физических страданиях. Самое трудное — это моральные муки. Я работала в Ясной Поляне, создавала школы, музей Льва Николаевича. И вот нас заставляли вставать под Интернационал, мне навязывали какую-то антирелигиозную пропаганду, от которой я, конечно же, уклонялась. Но все-таки совесть катилась книзу. Приходилось делать вещи против совести — для того, чтобы спасти свою жизнь. Это была главная причина, почему я уехала из советской России. Я чувствовала, что это были уже не компромиссы, а насилие над совестью.

— Хочу вернуться к 1917 году и спросить, где, как и когда вы впервые услыхали о том, что большевики захватили власть.

— Октябрьская революция меня застала на фронте, но вскоре я оказалась в Москве, где мне совершенно нечего было делать. И вдруг Луначарский назначил меня комиссаром Ясной Поляны, что меня очень насмешило. Тем не менее я старалась привести там все в порядок. Открыла два музея: один мемориальный, в доме, где Лев Николаевич жил, а второй — литературный, посвященный его деятельности, он располагался в здании школы. Там я и работала.

Отец считал очень важным образование крестьянских детей, и я считала своим долгом продолжать его дело. Поэтому прежде всего мне хотелось устроить учебное помещение. Для него нашелся только скотный двор, откуда мы вывели коров и там организовали классы. Потом стали своими силами строить здание. Кончилось тем, что Сталин, как ни странно, помог мне получить средства, и у нас появилось большое здание школы второй ступени. Она и сейчас существует.

Этим я занималась все время, пока жила в советской России. Работа была очень важная. И оборвалась только тогда, когда советское правительство стало настаивать на продвижении антирелигиозной пропаганды. Как я могла в школе имени Толстого, который был глубоко религиозным человеком, вести антирелигиозную пропаганду? Я боролась до последнего. Но случилось так, что весь мой коллектив, около пятидесяти человек, решил в первый день Пасхи проводить уроки. То есть вся моя борьба рухнула, антирелигиозная пропаганда победила. Я их не виню, они все очень-очень боялись за себя и свои семьи. Один в поле не воин. Вот тогда я решила уехать.

— В каком году?

— В 1929 году я уехала в Японию, пробыла там двадцать месяцев, читала лекции, затем уехала в Америку.

— Вы упомянули о вашем знакомстве с Луначарским. Какое он произвел на вас впечатление?

— Это сложно рассказать. Можно смотреть на коммунистов просто как на злодеев, в которых нет ничего человеческого. Но свою книгу о них я назвала «Проблески во тьме» именно потому, что видела эти проблески. Вы не можете себе представить, какую изумительную речь сказал Луначарский в день юбилея Льва Николаевича в Ясной Поляне, когда мы открывали музей. А потом был обед, куда явились другие представители властей, и он уже говорил совершенно по-другому, понеслась отвратительная коммунистическая риторика.

Я видела что-то человеческое и в Калинине. Один раз я пришла к нему просить за семерых священников, приговоренных к смертной казни. Он в какой-то момент вскочил и говорит: «Не мучьте меня, я был единственный во ВЦИКе, кто выступил против казни». Я поблагодарила его и ушла. Говорить больше не о чем было. Даже в Менжинском, звере таком, я видела эти проблески. Я видела их в надзирателях, в солдатах, в красноармейцах, которые меня арестовывали. Но они все находились во власти какого-то гипноза. Я уверена, существо русского человека коммунизм не задел и никогда не заденет. Недаром сейчас в советской России пятьдесят миллионов религиозных людей.

— А со Сталиным вы встречались когда-нибудь?

— Один раз, когда я просила у него денег на школу. В нем ничего разобрать было нельзя. Конечно, ничего я там человеческого не видела, кроме грузинской вежливости. Он меня встретил, пройдя всю громадную комнату, и так же меня провожал, подал мне стул, был невероятно любезен, исполнил все мои просьбы. О нем больше ничего не могу сказать.

— А из других деятелей Февраля и Октября вы встречались с кем-нибудь — скажем, с Лениным, Троцким, Керенским?

— Керенского я хорошо знаю, конечно. Я считаю, что Керенский не сумел предвидеть, что случится, и поэтому наделал ошибок. Но по существу он неплохой человек и теперь эти ошибки признает. Поэтому я не считаю возможным его осуждать. Ленина я не встречала. Троцкий один раз выступил на суде Тактического центра, где я была одной из обвиняемых, он защищал одного из моих товарищей, которого тоже обвиняли в контрреволюции, сказал очень хорошую речь. Но лично я с ним не общалась.

— В книге вы описываете тюрьму. Как вы туда попали и почему?

— Я попала туда как раз по делу Тактического центра. Хотя, собственно, не имела к нему отношения.

— Вы пишете, что попали за то, что чай варили.

— Совершенно верно. Меня просил мой покойный друг Сергей Петрович Мельгунов, председатель «Задруги», предоставить им квартиру для собраний. Но сами их собрания меня совершенно не интересовали, я, может быть, очень сочувствовала бы заговору и участвовала бы в нем, но как-то не пришлось. Я просто старалась, чтобы им было уютно у меня в квартире. Затем один из моих приятелей описал мою подпольную деятельность в юмористическом стихотворении:

Смиряйте свой гражданский жар В стране, где смелую девицу Сажают в тесную темницу За то, что ставит самовар.

Это было единственное мое участие, я так и ответила прокурору Крылову на суде, когда он меня спросил: «Понимаете ли вы, за что приговорены?» Я ответила: «За то, что ставила самовар». В зале раздался хохот.

— Как долго вам пришлось сидеть в тюрьме?

— Я была осуждена на три года, но просидела в тюрьме ГПУ на Лубянке два месяца и шесть месяцев в Новоспасском лагере. Это там, где похоронены первые Романовы. А выпустили меня потому, что я там устроила школу. Одна коммунистка приехала, увидела, какую я работу делаю там с уголовными, и решила помочь мне выйти на свободу.

— Когда вы начали писать книгу «Проблески во тьме»?

— Часть ее написана в Новоспасском лагере. Я пересылала рукопись в бутылке из-под молока. Была у меня очень милая секретарша, мой большой друг. Она приходила, приносила мне передачу, а я обратно посылала листы в пустой бутылке из-под молока.

— То есть главы, которые касаются лагеря, как раз и были написаны там?

— Да. Это было рискованно, рукопись могли найти во время обысков, но обошлось, я ее прятала в печке. Там стояли старинные монастырские печи, облицованные кафелем. И вот за этим кафелем я прятала бумаги. А обыски были такие, что все решительно переворачивали, раздевали нас. Но не нашли. Потом, там есть глава «Весна» о детях. А закончила я книгу уже в Америке.

Я часто говорю американцам, что русский народ лучше, он так страшно перестрадал, теперь вернулся к религии, и что бы большевики ни делали, они уничтожить религию не могут, она сидит в русском человеке. Вера в Бога, покорность воле Бога так сильны в русском человеке — это мой отец описывал в своих рассказах, — что вытравить их нельзя. В моих воспоминаниях есть глава «Латышка», про женщину, которая была совершенно как дерево, и все-таки под конец в ней что-то пробудилось, какая-то маленькая искорка блеснула.

— Это латышка, которая была заведующей тюрьмой, кажется?

— Одна из надзирательниц. Она была так вымуштрована, что в ней как будто ничего человеческого не осталось. Но и в ней удалось вызвать нечто человеческое. Она вдруг как-то весной принесла ветку черемухи и бросила мне на колени. Поверьте, это для меня был невероятно драгоценный подарок, я бы его не променяла ни какие передачи продуктовые.

— Вы писали вашу книгу исключительно для эмигрантов или вам хотелось, чтобы она попала в Советский Союз?

— Я ее писала, потому что не могла не писать. Вы знаете, во мне есть, очевидно, маленькая писательская жилка от отца. Конечно, я была бы счастлива, если бы те немногие люди, что меня помнят, прочли эту книгу, но я не вижу возможности этого добиться.

Вот я здесь уже тридцать пять лет. Вы думаете, я забыла Россию, забыла русский народ, вы думаете, что я сейчас не мечтаю о том, что, может быть, перед смертью удастся посмотреть еще раз на Россию? Нет, я Россию никогда не забуду. Мне еще год, может, полгода, пять лет жизни — никто не знает, но Россию я не забуду. И русский народ я всегда любила, люблю и буду любить до самой смерти. В книге, я думаю, сквозит моя любовь к России, и вот это главная причина, почему я хотела бы, чтобы русские люди ее прочли.

Материалы Wikipedia

Александра Львовна Толстая